Жизнь прожить — не поле перейти… Сколько мудрости заключается в этой строке, в нескольких словах, которые всё чаще приходят мне на ум, когда вспоминаю я прожитые годы. А вспомнить есть что, много людей и событий оставили свой след на поле моей жизни. Но вот самая первая тропинка начинается в моей родной деревне Шипино Селищинского сельского совета Борисоглебского района Ярославской области.

Я, Широков Борис Петрович, родился в д. Шипино в 1918 году, в обычной бедной крестьянской семье. Это была и остаётся деревня, а не село, поскольку церкви в ней не было. В церковь шипинцы ходили в Павлово село или в монастырь, то есть в Борисоглеб. Жизнь деревенская руководилась правилами, определёнными окружающей природой и сохраняемыми крестьянской общиной.

Расположена деревня на холме, возвышающемся среди полей и лесов, омываемом с одной стороны рекой Устьей, где мы мальчишками купались, рыбу ловили. На восток от Шипино раскинулось Селище, а за ним — посёлок Борисоглебский.

Деревня Селище связана с историей Борисоглеба, историей монастыря. Иногда монахи просили, чтобы их отпустили на мирное православное поселение. Их отпускали, они обустраивались неподалёку от монастыря на другом берегу реки Устье в поселении или селище. Ещё одно место связано с историей монастыря — Кунидовка.

Может, я ошибаюсь, но как-то слышал такую историю: на изгибе реки, на важной торговой дороге было неудобное для жизни место — неплодородная земля, гора — вот и назвали его «никуда». Туда, говорят, высылали провинившихся монахов. Найти их дома мне не удалось. Позднее селились там торговые люди, место богатело. Но в своё время «никуда» было связано с суеверием. Вот идёт человек по дороге из Борисоглеба, а навстречу ему знакомец. Чтоб зацепить разговор, спросит он: «Куда идёшь?» Путник разворачивается со словами: «Закудыкал!» и идёт обратно в Борисоглеб. Видно был на такой вопрос один ответ — «никуда», а место это было непривлекательное. Придя домой, путник что-то по хозяйству сделает и вновь отправится по своей дороге. Видно было в вопросе что-то от чёрной кошки что ли.

За Кунидовкой — большая гора, назвали её «Мурина гора». Дальше две маленькие деревни Михайловка и Дубровка. В Дубровке была барская усадьба, заросшая, говорят, дубовым лесом, вот и название Дубровка. Куда делся лес и когда, никто уже не помнит, а дом барина вроде сгорел в войну 1914 года. На месте усадьбы сохранился лишь красивый, обсаженный деревьями пруд. За Дубровкой раскинулся лес «Казённик», т.е. казённый, принадлежащий казне, а за лесом — маленькая деревня Куземино.

В сторону реки ходили летом на полдни женщины, доили коров. Местечко, где летом было полднище называлось «летний овраг». Мы мальчишками тоже бегали на полднище, а в летнем овраге ловили щук. После снежной зимы, а это бывало раньше часто, приходила дружная да дождливая весна, вот река и переполнялась водой. В разлив по лугу от деревни Аколово шла высокая волна с Устьи, заходила в Сусленку — большую поточину между лесом Дач и Барским лесом — и неслась дальше, прямо на восток в сторону церкви Троицы. Сусленка же на выходе из леса поворачивала влево и шла строго на север к летнему оврагу, за Казёнником на севере сворачивала вправо на восток и через дорогу на Вощажниково уходила к деревням Сытино и Черницы, а там — в реку Могзу или в Устье, я точно не знаю, далеко.

Вся Сусленская поточина была в оврагах, что создавала и изменяла река каждый год в разлив. Одни были маленькие, быстро пересыхающие лужи, другие же — большие и глубокие пруды — были, наверно, омутами, если предположить, что поточина была раньше руслом реки. Примером большого пруда в Шипинской Сусленке был Герасимов овраг в середине леса. В этом овраге говорят, утонул крестьянин с лошадью. Не знаю, из какой он был деревни. По весне ехал он по дороге через Сусленку. Как стал он овраг переезжать, так вместе с лошадью, возом и провалился под дорожный лёд, вылезти не смог, и уж только весной, после разлива останки его о лошади нашли в кустах.

Маленький пруд от поточины был на краю Шипино. Его называли «поганник», потому что в него в летнее время заходил пить и спасаться от жары скот, что пригоняли на полдни пастухи в деревню. Вода была не самая чистая, «поганая», но для хозяйственных целей пригодная. Для чая, для стирки, для бани брали воду с «Чистого» пруда, что располагался ближе к другому краю деревни. С водой в Шипино было непросто, колодцы были необыкновенно глубокие. Позднее прорубили артезианскую скважину и стали качать воду из-под земли с помощью водонапорной башни. Оттого, думаю, изменился рельеф деревни и её окрестностей.

Ещё одно продолжение Сусленки важно для Шипино — маленькое болотце на дороге к Селищу, что мы называли «Подпрудка». Оно тянется до самой большой дороги мимо Подбокова. Раньше и в сухую погоду нужно было смотреть в Подпрудке под ноги, а то провалишься в грязь по щиколотку. Кустарник рос здесь хорошо, по нему и определяли границы Подпрудки. А в тени берез, что и сегодня можно видеть, путник мог передохнуть, чтоб зайти не измученным в деревню, а настоящим видным гостем.

Сусленка с её ответвлениями образует круг от Дач на север к Летнему оврагу, через Подпрудку мимо Подбокова под большую дорогу и далее к деревне Дубровка к Муриной горе, поворачивает на юг и уходит вновь под большую дорогу к деревне Селище. После Селища вода попадает у начала Горбатской дороги в реку Устье. Вот, вроде, круг воды и замкнулся.

В сторону от летнего оврага шла через Сусленскую поточину полоса леса, называли его Барский. Видимо Дубровского барина был это лес, а за ним — деревня Кишкино. Из Шипино в Кишкино шла дорога. Место для неё выбирали посуше, понадёжнее, подальше от дна поточины, что отразилось и в его названии — «Горка». Горка была высокая, мы ребятишками зимой бегали туда кататься на санках. У кого санок не было, тому родители мастерили лодки. Брали толстое, чуть больше метра длиной бревно, раскалывали его вдоль, выдалбливали в нём углубление, чтобы можно было сидеть, одну сторону заостряли, вот и получалось вроде корыто-лодка. Снаружи можно было его ещё водой облить, чтоб в мороз корочка льда образовалась, и на горку! Только ветер в ушах свистит, как лодка с горы летит.

А на горке — смех, веселье, приключения. У нас в семье был самоседошный гусь, его курица высидела поздно летом. Мы, ребята, с ним занимались, везде с собой брали. Вот и зимой был он частый гость на горке и с нами на лодке катался. Забавно это для нас было, только поздно поняли мы, что не место гусю в суматохе зимних забав. Вот пришли мы как-то на горку, и гусь с нами. Мы пока готовились да лодку прилаживали, гусь в стоявшую рядом чью-то лодку забрался, её, видно, качнул и понёсся с горы один. А скат неровный, лодка подскочила, перевернулась, гуся на обочину выбросило и накрыло. Мы, конечно, к гусю побежали, хотели ему помочь, да оказалось поздно. Убился гусь. С величайшими слезами повезли мы его домой, отдали маме.

С другой стороны Сусленки начинался лес, что у нас называли «Дачи». Почему Дачи, не знаю, могу лишь предположить, что этот красивый чистый лес с аккуратными лужайками был интересен для господ, что хотели отдохнуть от городской жизни на природе. Да и деревня с парным молоком, свежими продуктами, ночлегом была рядом, вот и назвали лес Дачи. Рядом с Дачами — поле, так называемые подрешные полосы, а на юг от Шипино — луга и река Устье. Здесь идет дорога от Селища мимо Шипина, Аколова, Комарова к Павлову селу с восточной стороны. У нас её называли «Горбатская», потому что шла она строго по вершине горы, по горбу земли между Борком и Дачами.

Теперь пойдём вокруг Шипина дальше. За подрешными полосами раскинулся сосновый бор, его называли Борок. В этом Борке в 1924-30 годах летом обязательно был военный лагерь 54-го стрелкового Ростовского полка. До революции там был картофелетёрочный завод ростовского купца Селиванова. Он его продал в Борисоглеб, где у него было тоже два завода. На месте сегодняшней бани был ландриновый завод. Здесь из картофельной патоки варили ландрин, конфеты, что в народе прозвали «зубодёры». А второй завод был на Кунидовке, от него сегодня сохранился лишь пруд. В Борке после военных лагерей на обжитом месте были пионерские лагеря, но вот и они уже заброшены.

Многое изменилось сегодня в облике моих родных мест, но в традиционных названиях живёт ещё то время моего детства, живёт наблюдательность и остроумие деревенского жителя, его любовь и чуткость к окружающей природе.

Воспоминания мои о деревне самые добрые. Я очень любил саму деревню, размеренный образ крестьянской жизни и ее население — дружных крестьян. Самым важным правилом жизни в деревне была взаимопомощь. Думаю, живя в деревне, крестьяне стихийно создали общину, понимая, что только все вместе они смогут противостоять многочисленным испытаниям, которые готовила им природа. Да и работать вместе было веселее.

Не знаю, по какому указанию, но в деревне всегда назначался или выбирался сходом, то есть общим собранием, выборный, которого можно назвать и старостой. Все общие деревенские дела решались сходом, мнение которого принималось и соблюдалось. Велись ли протоколы таких сходов, я не знаю, пожалуй, нет. Я ни разу не видел, чтобы кто-то что-нибудь писал. Заявления от деревни в районные и областные организации с прошениями и предложениями, конечно, писались и подавались, а вот протоколов схода не помню.

Мне рассказывала бабушка, что на сход вызывались женщины, которые по какой-то причине разругались. На сходе они могли разъяснить ситуацию, мирились, а иногда даже и наказывались. Ведь их раздор разрушал течение жизни всей деревни. Какие применялись наказания, не знаю, бабушка мне не говорила, а в мою бытность поругавшихся на сходах не было. Но важно то, что сход, то есть все жители стремились жить в добром порядке, без ссор и вражды.

Сход — собрание был приятным моментом в жизни деревни. Собирались всё время у Василисина дома в середине деревни. Выборный, как бы председатель схода, собирал жителей по необходимости или по просьбе односельчан. Он шёл к «очередному» дому и просил оповестить старших жителей деревни о сходе. Хозяин дома выходил с трубачом на улицу, шёл по середине деревни, и по звуку трубы, что была для этого специально куплена общиной. Люди выходили и узнавали о времени и вопросах схода, например, когда выезжать весной пахать, что сеять, когда и где косить травы, жать зерновые поля, рубить в лесу дрова, чистить срубленную делянку в лесу, рубить и вязать пучки из хвороста. Всё это решалось общим собранием или сходом, а решение схода было для всей деревни строго обязательно. Если подумать, что многие работы выполнялись вручную, то станет понятно, в одиночку или маленькой семье было не выжить. А взаимопомощь была лучше любых денег, полезнее и проще для расчёта.

Это лишь небольшой пример стихийно возникшей, но хорошо действующей организации жизни в деревне, пример отношения людей друг к другу, их уважения к традициям.

Много было в деревне родственников, семьи переплетались, имена- фамилии повторялись. Вот и возникла ещё одна стихийная традиция — давать односельчанам прозвища, не злые, а скорее различительные. Например, на левом посаде деревни, если идти на запад, в третьем доме жили Быковы. Фамилия в деревне распространённая, вот и прозвали односельчане членов этой семьи Парамоновнины. Главой семьи была тётя Шура, Александра Парамоновна Быкова. Вот по её отчеству и получили жители дома прозвище. Оно им даже нравилось. По этому примеру получили прозвища разные семейства Мотовых — Натальины, Меремьянины, Анфисьины. Всё это были разные родственные семьи, одну фамилию имели, а прозвища были для лучшего понимания в разговорах в деревне.

Были прозвища и по профессии. Во время войны с запада России в нашу деревню приехала семья, глава её собирал утиль. Вот и стали они для нас Утильщиковы: сам хозяин, его жена и три дочки. Рая с мужем купили Питерцев-Горбунов дом, там и жили. Мария вышла замуж за Ваню Горбунова, работала в колхозе свинаркой. Третья дочь, забыл, как её звали, после смерти отца жила с матерью в Натальином дому, а что делала и где, не знаю. Сам утильщик ездил после войны по деревням, собирал утиль-сырьё. Занятие это было после войны распространённое. Я это в Ярославле видел, в Ленинграде и Москве слышал, как ходили мужики по дворам, крича: «Костей, тряпок, бутылок, банок!», а то стояли около столика, сортировали собранное. В райцентрах около складов заготконтор стоял прессовальный станок, и люди с его помощью прессовали в кипы принятую бумагу и текстильные изделия, их потом грузили на железную дорогу и отправляли для переработки, считая дорогим для промышленности сырьём. Что точно собирали и зачем, мне было тогда неинтересно, но видно доходное было дело, раз семья этим жила.

По традиции жили в деревне дружно, веселье и радость были здесь не заезжие гости, а постоянные жители. Хоть и нелёгким был крестьянский труд, но сопровождали его шутка и песня. В сенокос собирались после трудового утра девушки и молодые женщины с приречных лугов, шли по дороге через Подрешные полосы и пели. Песни весёлые, с подголоском, когда одна певунья с красивым, звонким голосом вела мелодию без слов от куплета до куплета. Теперь так не поют, а раньше и мужчины пели с подголоском. Вот у нас были два певца — Саша Ильин и Серёжа Долгин. Песню вели в меру звонко, красиво. Как выйдут на Горбатскую дорогу да запоют, мелодия по росе стелется, вниз с дороги скользит к лугам, а по ним в соседние деревни, аж до Аколова. Аколово своими певуньями славилось. Столяровы девушки отвечали Шипинским певицам, делились радостью погожего утра, молодости, красоты.

Я в 1932-34 годах, Аколовских певиц слышал, это удивительная и неповторимая красота. Слышно не громко, но красиво, музыка льётся как из ручья. Эта красота мелодии особая, пропитанная росой, наполненная солнцем. Много довелось мне слышать пения в жизни, даже в Мариинском

театре в Питере, но такого особого звучания с красивейшими оттенками и переливами встретить больше не довелось. Записать бы ту музыку, да не думал никто об этом. Пели, потому что настроение такое было, Пела душа, дружба, радость! Да, сенокос! Это время года называют издавна «страда», видно, от «страдать», потому что работа тяжелая, много её разу и отдыхать некогда. В сенокос надо траву скосить, высушить и убрать под крышу или в стог, чтоб было чем кормить скотину зимой. А погода сенокосная жаркая, постоянно надо смотреть, нет ли дождя, работать быстро, споро, дружно. Вот и помогала песня, шутка скрасить трудовые будни.

Отзвенел сенокос, а уж крестьянин готовится к жнитве. Снова надеется он на хорошую погоду и на взаимопомощь. Машин было мало, если вообще какие были, лошадиные силы ходили по полю сами, а не в моторах заключались. Озимые и яровые зерновые надо было сжать, сжатое связать в снопы и сложить в копны для дозревания и подсушки.

В начале августа молотили на семена сыромолотную рожь, пшеницу, овёс. В конце августа — начале сентября сеяли озимые. Растения до морозов вырастали до 12-15 см и шли под снег как под покрывало, чтобы перезимовать. Потом драли лён, составляли его в суслоны, «бабки» по шесть снопов, где лён доспевал и высыхал. А тут уж подходила молотьба просушенных в ригах снопов. Молотили вручную молотилами. Снопы укладывали на гумне в два ряда колосьями в середину. Потом выходили четыре человека с молотилами в руках: и слаженно-размеренно били по снопам молотилами — двое по колосьям, двое по завязкам комлей. Ритм от ударов был как древняя музыка, благородная и простая.

Ребятишки и старики со старушками в молотьбу без дела не сидели. Как воробьи на заборе сидели они на скамейках с вальками в руках, чтобы обмолотить лён. Валёк — это толстая деревянная прямоугольная доска длиной 40-50 см, шириной до 10 см, толщиной 3-4 см, с ручкой, немного выгнутая. Такая доска очень хорошо разбивала шарики-головки с семенами льна. Её ещё использовали для стирки-выстукивания белья на ручьях.

Но вот уж и осень на дворе, пришла пора копать картофель. Казалось бы, работа нехитрая, но очень трудоёмкая. Каждой картошине покланяешься. Семьей справлялись быстро, только спать времени было мало. Некоторые даже говорили: «А я на ходу сплю». Да, тяжёлая была жизнь в деревне, но старики русские деревню любили, любили и этот тяжёлый труд, ведь «Без труда не вынешь и рыбку из пруда».

Но вернёмся снова в Шипино. Большая дорога, где сегодня ездят автобусы, идёт параллельно деревне с запада на восток. Раньше в зимнее время от этой дороги накатывали отворот в Шипино, чтобы напрямую через Селище, через реку по льду прямо ехать в Борисоглеб. Так было до монастыря ближе километра на три, чем вокруг реки. В этом проявлялась традиционная крестьянская бережливость — силы лошади зря не тратили.

Эту бережливость можно видеть и в том, как построена деревня. В ней два посада, то есть 2 ряда домов, что идут с востока на запад. Северный посад находится на красной стороне, где окна переда домов смотрят на юг, на солнце.

Дома строились по традиционному проекту, который, наверно, хранился и передавался от поколения к поколению, Расположение домов подчинялось архичертежу, строгому порядку, подчинённому задачам крестьянской жизни. Окна тёплой части дома выходили на центральную улицу, образующую ось деревни. Здесь проходила динамичная жизнь, встречались соседи, проезжали гости, проходил скот — всё на виду, всё открыто. Перед домом — проулок, небольшая свободная площадка, что ограждала дом от дорожной пыли или давала место для снега, для временного свала сена, для встреч и разговоров с односельчанами.

Все строения крестьянского хозяйства располагались как бусины на нитке в сторону от дороги. За жилым домом строили двор для скота, так можно было сэкономить стену и продолжить крышу дома, чтобы сделать сеновал — чердак для сена для скота. В крыше двора делали дверь для подачи и уборки сена, а внутри двора в потолке была дверь для подачи сена скоту. Так можно было обихаживать скотину, не выходя на улицу. Во многих хозяйствах были ещё и сараи для сена, но удобнее был сеновал над двором.

Дворы, пристроенные к домам, были с продуманными удобствами для хозяина, а именно, из жилого дома был в сторону двора коридор, что вёл через дверь на рундук — площадку перед лестницей во двор. В холодное время крестьянин редко выходил на улицу, говорил: «У меня вся работа зимой в доме».

Во дворе скота держали много, за зиму навозу накапливалось много. Он не замерзал, а прел, «горел», вот и было скоту тепло. А весной приходила навозница — вывоз навоза на поля. Где-то в марте, чтоб ещё по мёрзлой дороге, подгоняли сани к въездным воротам двора, грузили навоз и ехали через выездные ворота в поле. Вот такое было удобство в строении двора — двое ворот. Грузили полные сани, на воз, наверно, отсюда и слово «навоз».

Навозница была делом общим, взаимным, помогали друг другу. За двором шёл пристрой для дров, который в нашей деревне называли «котужок». Строение примитивное, но очень удобное — простая односкатная крыша от двора, опирающаяся на пару толстых устойчивых столбов. Наколотые для печи дрова укладывали аккуратно сначала как стены этого строения, а потом наполняли поленьями и само «возникшее» помещение. Дрова тут сохранялись сухими, и путь к ним был не далёк. За котужком начинался огород, небольшой, с грядками для моркови, для столовой и иногда кормовой свёклы, немного турнепса, огурцов, лука и других продуктов. Летом семейство кормилось свежими продуктами своего огорода. Перерабатывалось всё, морковь — себе, а ботва — скоту. Помните историю про вершки и корешки? Добро не выбрасывали, помойка была роскошью. Да, сегодняшнее украшение каждого огорода — помидоры — появятся в деревне много позднее, потому и нет их в моем списке огородных растенийШипино моих воспоминаний.

После огорода был чистый луг, его называли «овинник». На этом лужке, а был он длинный и тянулся до овинов и риг, находились житница, сарай для сена, небольшая баня. В житнице, небольшом благоустроенном помещении, и в сусеках, тёсовых ящиках, что были плотно пристроены к стенам житницы, хранили всю зиму просушенное зерно. Снова можно сказку вспомнить, про колобок, где «бабка по сусекам помела», чтоб собрать муки. За сараем для сена на овиннике стояла баня, где могли одновременно мыться вряд ли четыре человека.

За баней была выкопана яма — лабаз — для хранения до весны картофеля, турнепса или кормовой свеклы. Лабаз копали не где попало. Для его устройства важна была глина. Искали залежи большого слоя глины, копали яму, настилали сверху из нетолстых, чаще осиновых бревён потолок, промазывали его глиной и засыпали льняной кострой. Льняные омялки отпугивали мышей, глина поддерживала постоянную, прохладную температуру, так что овощи хранились хорошо. Над ямой надстраивали конусообразную крышу, крыли её толстым слоем соломы-прямицы (чаще брали измолоченную и связанную в снопы рожь), чтобы оградить от непогоды лаз — отверстие в потолке, покрывающем лабаз. Запасы продуктов здесь были на бескормицу весной, когда скот ещё не мог выйти на луга, а сено уже всё вышло.

Может, кто-то прочтёт мои строки и подумает: «Вот жили же люди! И огород тебе, и луг, а там и поле с картошкой! Богатеи!» Только всё, что я описал, было маленькое, компактное, каждый клочок земли использовался с пользой. Вот и на чистом лугу — овиннике — траву убирали рано, чтобы кормить нежными, аккуратно высушенными листочками родившихся зимой телят и ягнят. Да, за овинником было маленькое поле для ранней картошки и кормовых овощей. Эти овощи сеялись для скота в сентябре-октябре месяце. А за полем — гумно для молотьбы зерновых культур и рига для сушки снопов. Ригой кончалась усадьба крестьянина, как граница проходила там дорога, а за ней — поля.

Такую крестьянскую усадьбу можно было видеть в деревне до тридцатых годов. После организации колхозов овинники заездили, многие хозяйственные постройки забросили, отдали в «аренду» времени. Ветшая и рассыпаясь, жили они в разговоре жителей: «пойду за лабазом посмотрю», «на овиннике огурцы уродились».

Вплетались в облик деревни и другие здания, общественные, солидные, удобные, следы которые сегодня уже быльём поросли, а в мою молодость были важны.

Недалеко от Чистого пруда был выстроен уже колхозом «Красная нива» большой свинарник. Свиноводством в наших краях раньше не занимались, может, вспоминали присказку, что на свиньях едят черти в ад, а, может, просто в традиции было держать корову и овцу. Первым свиноводом можно назвать Быкова Александра Михайловича. За Неверковом и в Тарасовом жили хуторяне — беженцы-латыши. Они разводили свиней. Вот от них-то и принёс Быков поросят, свиноматку и хряка. Свиноматку он назвал Доня. В первый опорос поросят было немного, но вот потом было до двадцати двух поросят. Шипинцы стали брать у него поросят на развод, а потом и свинарник построили на западном конце деревни, на северном посаде. Позднее заметили, что маловат дом для свиней, да и от воды далеко, вот и выстроили второй свинарник у Чистого пруда. Оба свинарника давали хороший доход колхозу.

А вот Александра Михайловича Быкова в 30-е годы раскулачили и сослали в Магнитогорск. Свиноматку Доню отобрали, но она прожила недолго, пала, когда по халатности кого-то из центра колхозам прислали вместо мела для подкормки животных химикат, вроде, с мышьяком. Съели свиньи пойло с новым медикаментом и начали падать. Доня умерла, некоторых животных спасли. Что за это кому было, не знаю.

Да, чуть не забыл, заведующей свинарником была до конца его существования Мария Горбунова — внимательная, заботливая женщина, хороший специалист. Она даже лечила свиней.

Большой свинарник председатель колхоза Мухин В. В. содержал в порядке, потому что было это настоящее богатство колхоза. Под доходы от свинарника банк мог дать нужную для развития колхоза сумму кредита. Теперь свинарник ликвидирован.

Повыше на горке в деревне был выкопан и обнесён брёвнами большой лабаз для хранения овощей, прежде всего, семенного картофеля. Его какое- то время перестали ремонтировать, он и разрушился, а жаль, очень удобное было овощехранилище.

У дороги через Шипино в сторону Селища была конюшня. Здесь стояло, наверно, больше 30 лошадей. Конюхом последнее время был Иван Васильевич Горбунов. Он очень любил лошадей и сумел выкормить красавца жеребца — производителя. Жеребец был своенравный, даже немного злой, но конюха Горбунова слушался. Жеребец, кроя кобылу, зарабатывал хорошие деньги колхозу. Теперь лошадей в колхозе нет, конюшню за ненадобностью разобрали.

В конце деревни, посередине, напротив Мухина и Ильина дома, была раньше житница. Мы мальчишками забирались на её крышу и смотрели на Борисоглеб. Раньше гора между Шипино и Борисоглебом была очень высокая, купола Борисоглебских церквей было не видно, только позолоченные кресты. Нам, мальчишкам, было очень интересно посмотреть на Борисоглеб. Я-то в Борисоглебе с бабушкой бывал, а некоторые ребята из Селищенской школы Борисоглеба не видели, «непошто» было ходить. Вот и смотрели мы с житницы на далёкий Борисоглеб, фантазировали, разговаривали.

Из сооружений в деревне дольше всех сохранились четыре риги — Катранова¹, Широкова, Репина и Савельева-Горбунова. Но и они были за ненадобностью разобраны на дрова в тридцатые годы, а жаль! Воспоминания мои в основном о жизни и состоянии деревни, до 1938 года. Есть отдельные моменты и послевоенные. Ведь жил я и видел жизнь своей деревни, только до армии, до 1938 года. Пока в армии служил, пока шла война, в деревне многое изменилось. Много коренных жителей умерло или погибло на фронте, другие женились и переехали. Конечно, Отечественная война оказала очень большое влияние на обычаи и жизненные условия деревни, многое изменилось в послевоенные годы. А сейчас каждый день меняет нашу жизнь.

Я после войны переехал с семьёй в Борисоглеб. Часто навещал моих родных в Шипино, но вот уже и они «переехали», закончив свой путь по полю жизни. Как протекает жизнь в моей родной деревне сегодня, я не знаю, но вспоминаю её такой, как написал, и с самыми лучшими чувствами. Очень хочу надеяться, что часть моих добрых чувств затронет душу читателя, поможет взглянуть на родные края немного другими глазами, услышать в повседневном разговоре, названиях мест отголоски далёкой истории родины.

10 июня 2006 года. Б. Широков.